Пространственно-временные координаты в стихотворениях Бродского

Поэзия, музыка и время. Пространственные оппозиции. Анализ стихотворения Бродского “Прошёл сквозь монастырский сад...“ (1962) о его любимом месте в Петербурге. Мотив оглядки в Библии, фольклоре, у Ахматовой и Бродского. Анализ стихотворения “Блестит залив, и ветер несёт...“ (1963) и “Пенье без музыки“ (1970) __ Из беседы Мейлаха с В.Полухиной (1989): «он сам об этом говорил, что первое его “стихотворение“ — “Сад“ (1960): О, как ты пуст и нем! В осенней полумгле сколь призрачно царит прозрачность сада, где листья приближаются к земле великим тяготением распада. Действительно, в нем уже есть Бродский. Потом новый серьезный этап — это “Песни счастливой зимы“ (цикл, 1962-64) в этом русле он писал, пока был в ссылке. А после ссылки стали появляться подлинно метафизические стихи, такие как “Пенье без музыки“ тоже по-моему какой-то перелом. И уже перед эмиграцией стихи типа “Натюрморт“ и “Бабочка“ (оба 1972) — новый шаг в эту же сторону. [...] Я познакомился с Бродским в 1962 году, то есть, так сказать, уже в “исторический период“, когда им было написано немало замечательных стихов. Они ходили в списках, и я их знал хорошо. По-моему, впервые мы встретились на концерте в филармонии, где меня с ним познакомили Рейны. Я тогда только что поступил в университет. Вскоре после этого мы встретились на даче в Комарово, где я жил постоянно и теперь живу, а он несколько дней гостил у общих знакомых. После этого мы встречались с Бродским постоянно в том же кругу людей. Мы все принадлежали, что называется, к одному кругу. Он еще раньше вошел в круг Рейна, Наймана и Бобышева, которые были друзьями моей старшей сестры и которых я знал с детства. [...] С самого появления на литературной сцене Бродский привлек к себе очень большое внимание. Мне представляется, что Бродский стал “Бродским“ с 1960 года, когда им было написано стихотворение “Сад“. После этого было написано одно из самых популярных стихотворений того времени (кстати, посвященное Рейну) “Рождественский романс“, потом серия стихов, куда входил “Черный конь“, а в 1961 году появились “Холмы“ и монументальное “Шествие“ — центральные для того периода тексты. Эти названия были уже тогда у всех на устах. Но до этого был большой “доисторический период“, и, к сожалению, в сознании части читающей публики, главным образом технической интеллигенции, Бродский так в нем и остался: одно из популярнейших стихотворений этого времени, “Пилигримы“, положенное кем-то на музыку, долго распевалось как песня. Тогда Бродский, вероятно, как он сам об этом говорит, находился под влиянием Слуцкого и вообще “советской поэзии“, с которой он в дальнейшем не имел ничего общего. Мне кажется, что на этих стихах не стоит фиксироваться даже филологам. Я полагаю, что эти juvenilia сохранению не подлежат, и уверен, что сам Бродский сказал бы то же самое. [...] ...я тогда начинал писать, и Бродский дал мне несколько поэтических уроков, которыми я очень ему обязан. [...] Е.Рейн действительно в какой-то степени создан для роли мэтра. Что-то было в нем, что ставило его на это место: замечательное поэтическое ухо, безупречный вкус в сочетании с обаянием и доброжелательностью. Но что касается меня, то ближе — дружески и поэтически — я был к Найману. [...] Однажды Бродский очень подробно просмотрел мои стихи, которых к тому времени уже было немало написано. Он посоветовал, например, избегать прилагательных, особенно определений. — Урок Рейна. — Да, несомненно, это та же школа, так сказать, поэзия существительных. В основном, это была борьба с общими местами, чего у меня в то время, несомненно, было довольно. Точность рифмы. Несколько раз он сам предложил какие-то точные рифмы вместо неточных. — Но сейчас, когда я читаю ваши стихи, я почти не вижу следов влияния Бродского, хотя я вижу сознательные переклички, незакавыченные полуцитаты. — Несомненно, Бродский оказал на меня колоссальное влияние своей личностью и своей поэзией. Я прошел, вероятно, вот тогда, в юношеские годы, просто период подражания ему. Эти стихи я или потом уничтожил, или они где-то лежат без движения. Публиковать я их никогда не буду. Но такой период у меня был, и, пройдя через него, я думаю, я получил что-то полезное. [...] — Теперь мы все знаем величину Бродского, но знали ли вы тогда, с кем имеете дело? — Я думаю, что да. Личность его такова, что он как-то очень сильно вовлекал в свою орбиту. Как-то еще в старые годы он раз сказал: “Я сплел большую паутину“. Мало кто был к нему равнодушен — его или очень любили, или страшно-таки ненавидели. Все это многократно усилилось тем, что через год после моего с ним знакомства начались его неприятности, потом арест, потом ссылка. Все это я переживал очень болезненно. [...] ...уже одно то обстоятельство, что Бродский даже в более или менее спокойные годы подвергся гонениям, связано с его невписываемостью в достаточно широкие для того времени структуры, связано с его личностью как поэта»