Сергей Довлатов берет интервью у Иосифа Бродского.

С 1959 Довлатов учился в ЛГУ, на отделении финского языка, но был исключён за неуспеваемость. Служил в 1962-65 во внутренних войсках в охране исправительных колоний в Коми АССР (посёлок Чиньяворык, около 70 км юго-западнее города Ухты). По воспоминаниям Бродского, Довлатов вернулся из армии «как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломлённостью во взгляде». Довлатов и Бродский: Арьев: “Из эссе Бродского «О Сереже Довлатове»: первая их встреча — февраль 1960 ​«в квартире на пятом этаже около Финляндского вокзала. Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много». Более отчетливых подробностей ни у того, ни у другого в памяти не закрепилось. Как и у хозяина квартиры Игоря Смирнова, знавшего Бродского по филфаку ЛГУ, где в 1959 на финском отделении появился Довлатов. Достовернее сказать: не познакомиться они в ту пору не могли. Бродский в бывший дворец Петра II и сам заглядывал — ​на ЛИТО, порой на занятия, хотя студентом не числился. Осенью 61-го устроился на работу поблизости — ​в здании Двенадцати коллегий. Это время написания «Шествия», крупнейшего за всю его жизнь стихотворного полотнища. Наступившая после 1956 эпоха прошла под знаком раскрепощения чувств, а потому на первое место вышла поэзия и вместе с ней ее утраченные в советские годы понятия и символы. В первую очередь воспарила — ​душа. Особенно важно, что это была поэзия молодых, в том числе 20-летнего Бродского: …Вернись, душа, и перышко мне вынь! Пускай о славе радио споет нам. Скажи, душа, как выглядела жизнь, как выглядела с птичьего полета? Покуда снег, как из небытия, кружит по незатейливым карнизам, рисуй о смерти, улица моя, а ты, о птица, вскрикивай о жизни. Вот я иду, а где-то ты летишь, уже не слыша сетований наших, вот я живу, а где-то ты кричишь и крыльями взволнованными машешь. Душу автора этих стихов, символика которых сохраняется и у позднего Бродского, Довлатов назвал «фантастической и неуправляемой». Соль в том, что неуправляемая душа много выше управляемой. В искусстве это, несомненно, так. И уж в поэзии — ​тем более. Скорее всего, к самому началу 1962 — ​Довлатов уже покинул университет, но еще не оказался в армии — ​относится их собственно литературное сближение. Бродский приходит читать «Шествие» к Довлатову в его квартиру на Рубинштейна, 23. Казалось, успех обеспечен: слушателям поэзия автора и он сам были знакомы, в крайнем случае о ней или о нем они были наслышаны. Довлатову эта поэзия была, несомненно, близка, и он любил повторять стихотворение, как бы выражавшее его собственный опыт: Нет, мы не стали глуше или старше, мы говорим слова свои, как прежде, и наши пиджаки темны все так же, и нас не любят женщины все те же… Однако встреча обнадеживающей не оказалась. Публика собралась, заниженной самооценкой не страдавшая. Все сплошь — ​«красивые, двадцатидвухлетние». Так что аудитория и автор взаимного благоволения не выказали: слишком длинной показалась эта «поэма-мистерия», слишком тянулось ее прочтение, чтобы надолго отвлечь от застолья… По одной из мемуарных версий, поэт в сердцах завершил вечер цитатой: «Сегодня освистали гения!» Освистывать никто, конечно, не освистывал. Но среди молодежи прохладное отношение к сверстнику, выступающему с позиций гения и занявшему собой целый вечер, особенного удивления не вызывает. Так или иначе, в дальнейшем Бродский к Довлатову с чтением стихов не заглядывал. Да и случаев к тому представлялось мало: один вскоре очутился на Севере, в охране лагерей, другой оказался под следствием и отправлен в края, не далекие от мест, где отбывал армейскую службу будущий автор «Зоны». Во второй половине 60-х встречи возобновились в близкой обоим среде людей, «великих для славы и позора», — ​предвидение Бродского из цитированного стихотворения 1960 года, растрогавшего не одного Довлатова“. Из интервью Е.Рейна: “— А о чем, будь возможной такая встреча, заговорили бы сейчас с Довлатовым? — Довлатов больше всего любил мои байки и сплетни. Могу официально заявить, что сюжетов 12-15 из его прозы принадлежат мне. Мы жили на Рубинштейна в двух соседних домах. Он ко мне приходил каждое утро. За мной сохранялась эта квартира и тогда, когда я жил уже в Москве. И вот я приезжал из Москвы, всякий раз с новыми историями и выдумками. Я Сережу очень любил и все ему рассказывал. То, что он потом это использовал в прозе, нормально. Мне не надо было быть таким идиотом. Сегодня я сказал бы: “Сережа, все в твоей жизни сбылось - ты стал самым читаемым писателем в России“. — Одна из Ваших книг называется “Мне скучно без Довлатова“. Как бы Вы продолжили эту фразу? — Мне скучно без Авербаха, без Бродского... Лучшие мои друзья, украшение моей жизни, ушли. А я компанейский человек. Люблю одиночество, но совершенно не представляю себя таким одиноким волком, каким был Бродский“ ().