Михаил Лозинский (1886 — 1955)

Незадолго до смерти Ахматова работала над поздней редакцией текста воспоминаний о Лозинском: «Завтра день молитвы и печали. Меня познакомила с ним Лиза Кузьмина-Караваева в 1911 на втором собрании Цеха поэтов у нее на Манежной площади. [...] Последняя его помощь мне: чтение рукописи “Марьон Делорм“. Смотрел он и мои “Письма Рубенса“, для чего заходил в Фонтанный Дом после работы в Публичной библиотеке. Во время голода Михаил Леонидович и его жена еле на ногах держались, а их дети были толстые, розовые, с опытной и тоже толстой няней. Михаил Леонидович был весь в фурункулах от недоедания... Лозинский кончил два факультета СПБ университета (юридический для отца и филологический для себя) и был образованней всех в Цехе. [...] при мне сказал Осипу, чтобы тот исправил стих: “И отравительница Федра“, потому что Федра никого не отравляла, а просто была влюблена в своего пасынка. Гуму он тоже не раз поправлял мифологические и прочие оплошности. Они были на “ты“ и называли друг друга по имени отчеству. Целовались, здороваясь и прощаясь. Пили вместе так называемый “флогистон“ (дешевое разливное вино). Оба, Лозинский и Гумилев, свято верили в гениальность третьего (Шилея) и, что уже совсем непростительно, — в его святость. Это они (да простит им Господь) внушили мне, что равного ему нет на свете. [...] В 20-х — тяжелые осложнения в личной жизни: он полюбил молодую девушку. Она была переводчицей и его ученицей. Никаких подробностей я не знаю и, если бы знала, не стала бы, разумеется, их сообщать, но на каком-то вечере во “Всемирной литературе“ (Моховая, 36) она потребовала, чтобы он на ней женился, оставив семью. Все кончилось тем, что Михаил Леонидович оказался в больнице. Она вышла замуж, но скоро умерла. Когда она умирала, он ходил в больницу — дежурил всю ночь. Хворал он долго и страшно. В 30-х его постигло страшное бедствие: разрастание гипофиза, исказившее его. У него так болела голова, что он до 6-ти часов не показывался даже близким. Когда, наконец, справились с этим и с горловой чахоткой, пришла астма и убила его... Последней его радостью были театральные постановки его переводов. Он пригласил меня на “Валенсианскую вдову“. В середине действия я шепнула ему: “Боже мой, Михаил Леонидович, — ни одной банальной рифмы. Это так странно слышать со сцены“. “Кажется, — да“, — ответил этот чудодей. “Собака на сене“ всегда имела оглушительный успех. {} [...] Теперь, когда я еду к себе в Будку, в Комарово, мне всегда надо проезжать мимо огромного дома на Кировском проспекте, и я вижу мраморную доску (“Здесь жил...“) и думаю: “Здесь он жил, а теперь он живет в сердцах тех, кто знал его и никогда не забудет, потому что доброту, благородство и великодушие нельзя забыть“. Как все люди искусства, Лозинский влюблялся довольно легко. К моей Вале (она одно время работала в Публичной библиотеке) относятся “Тысячелетние глаза“, “И с цепью маленькие руки...“ (браслет от часов). И как истинный поэт предсказал свою смерть: И будет страшное к нетлению готово. Это про свое тело. Еще молодой и здоровый, он словно видит себя, искаженного грозным недугом. (Стихи от начала 20-х)». “Основной работой Лозинского стал перевод одного из величайших произведений мировой литературы – «Комедии» Данте, воспроизвести которую по-русски пытались многие в течении более 100 лет, еще с пушкинских времен. Но только в результате работы Лазинского русская литература впервые получила подлинно поэтическое истолкование Данте. Этому, безусловно, способствовала и филологическая эрудиция переводчика, и его высокая поэтическая культура, и творческий подъем, сочетавшийся с огромной работоспособностью. За этот труд Лозинский в 1946 удостоен высшей литературной награды того времени – лауреат Государственной (Сталинской) премии 1-й степени. Не только переводил, но нередко выступал и как автор реальных и историко-литературных комментариев («Гамлет», «Жизнь Бенвенуто Челлини» и др.), а также литературоведческих сочинений и работ в области теории художественного перевода“ ()