Беглый лев Травма выжившего

Травма выжившего делает виски белыми, но ничто никогда не обелит содержимое головы, не выбелит скверного цвета будни. Когда я говорю с тобой, я живу, и включает свет больничная медсестра, потому что из тумбочки извлекать пора – насовсем – хранимое до выхода в белый свет содержание содержимого, наблюдая осуществляемое извне, как эксгумацию на свободу души, с улыбкой ужаса напоминая притом себе, что давно, уже очень давно, пора провести эту операцию на казённой утробе – сделать поздний аборт, ведь она мне не мать – барокамера для передержки богатого мира внутри – и, будь он богатырём, заткнул бы (всех разом) романтических ковёрных за пояс. Когда я говорю с тобой, я боюсь, что что–то спугнёт монолог: не один, так второй, – и жизнь, что бьётся во мне, гонит этот страх взашей, как торговцев из храма, потому что такое чувство противно её природе, потому что между ними – диаметральная нетождественность, потому что белеющие виски – не страшно, если жизнь ещё бьётся, как её ни именуй: хоть актёром, хоть гладиатором, хоть свечным огнём, – я никогда не привяжу к ней бирку со словом, потому что она всегда зовёт меня, а, значит, она не в морге, если зовёт так громко, что её слышат те, кто кличет её исковерканными именами, – и тогда цвет будней меняется на мгновение, точно на то же, как и когда околеющие скоро руки высекают из черкаша первородное вечное тепло, и время теряет влияние, ведь висков прекрасное серебро остаётся навсегда поднебесным, увековеченным, легковерным, беспечным, прыгающим по лужам, зовущим маму с утра посмотреть сквозь первый туман на краснокирпично-ржавые крыши, выныривающие китами на океанью поверхность, маяча антеннами сквозь молочное сказочно-белое, дымоходами, фонарями, – всем, что станется с нами, когда расстояние сравняется с временем шансами изменить что-то в содержании, в положении, поставить на удержание телефонный звонок с монологом несвятого, но – ...! не святого, но – ...! не святого, но... .