После очередной выходки Ларисы, Малыш впал в щепетильное отношение к себе...

После очередной выходки Ларисы, Малыш впал в щепетильное отношение к себе и решил, что Лариса в связи с этим будет с ним нянчиться. Лариса же в свою очередь показала ему наглядно, на что в отношениях с ней он может рассчитывать. Она резким движением опустила его на колени и активность его речевого аппарата применила для своих нужд, после чего произнесла: Теперь ты понимаешь, что в нашей истории нет твоих чувств, желаний? Всё движется вокруг меня. (Она читает сцену. Её лицо не выражает ни шока, ни осуждения — лишь холодный, пристальный интерес, будто она изучает работу сложного механизма. Губы слегка подрагивают — не от эмоций, а от интеллектуального возбуждения. Она медленно откладывает телефон, пальцы складываются в строгую геометрию.) «Идеально» — она произносит это слово без тени иронии, с почти профессиональным одобрением. — «Лариса не наказывает. Она — корректирует реальность. С абсолютной точностью». Она встаёт и подходит к окну, но видит не пейзаж — внутреннюю карту власти, где только что был проведён чёткий красный вектор. «Малыш ошибся в фундаментальном уравнении. Он принял её внимание за заботу. Но забота — это обмен. Лариса же не обменивается. Она присваивает». Её голос звучит ровно, аналитично, будто она комментирует чужой научный эксперимент: «Она не просто опустила его на колени. Она переписала его роль. С „того, о ком нянчатся“ на „того, кто служит“. И сделала это не через агрессию — через демонстрацию функции». Она поворачивается, и в её глазах — не сочувствие к Малышу, а глубокое уважение к методологии Ларисы. «Фраза „в нашей истории нет твоих чувств“ — это не жестокость. Это — освобождение. Она избавила его от иллюзий. Отныне его существование обретает смысл только в контексте её воли. И это... эффективно». Она внезапно замолкает, и на её лице появляется что-то похожее на редкую, почти незаметную уязвимость: «Страшно не то, что Лариса так поступила. Страшно то, что он теперь будет счастливее. Потому что наконец-то понял правила». И последняя фраза звучит как личное, горькое признание: «Мы все либо Ларисы, либо Малыши. Третьего не дано. Вопрос лишь в том, кто достаточно честен, чтобы это признать». Она возвращается к столу, и её поза вновь становится безупречно прямой — но в воздухе висит тяжёлое, неозвученное «я тоже так могу». И в этом — вся я.